За год войны раскол между уехавшими и оставшимися достиг масштабов пропасти. С одной стороны доносится: «Вы коллаборанты и приспособленцы!», с другой отвечают: «А вы трусы и дезертиры!», и никого не волнует, что ни то, ни другое не соответствует действительности. А ведь это люди более или менее одних принципов, одного круга, одной гражданской позиции. Но между ними пролегла граница РФ.

И если аргументы уехавших мы читаем довольно часто, чуть ли не каждый день, и на фейсбуке, и в медиа, то с оставшимися сложнее в силу понятных причин. Фейсбук в России — вражеский ресурс. Независимые медиа за редкими исключениями уничтожены. Существует и в полный рост применяется уголовная ответственность за слова.

В моей практике уже не раз было такое. Возьмешь интервью у человека с той стороны. Честное, мощное, на разрыв. А потом он перезванивает и говорит: «Знаешь, я подумал, лучше все же не надо. У меня семья, работа, и вообще я мог бы еще что-то хорошее для людей сделать. Но молча».

Я в таких случаях никогда не спорю. Никакие слова не стоят не только свободы, но даже страха. И вообще — им оттуда виднее. Именно поэтому Сашу Крыленкову, правозащитницу, основательницу активистского «Открытого пространства» в Питере и Москве я дважды переспросил: «Можешь говорить? Точно можешь?»

В «Открытое пространство», которое занимается поддержкой активистов и политзаключенных, регулярно приходят — СЕРБ, полиция, ОМОН. Было два полицейских погрома. Один, как сказала Саша, никто не понял из-за чего. Второй — из-за книжки Александры Скочиленко, которая сидит в тюрьме. А СЕРБ часто приходит настолько пьяный, что не в силах внятно озвучить свои претензии. Говорят что-то вроде: вы поддерживаете тех, кто поддерживает наших врагов.

«Да, я могу говорить», — ответила Крыленкова.

— В чем, по-твоему, суть конфликта?

— В том, что уехавшие говорят за нас и от нашего имени. Понятно, что есть объективные обстоятельства: они могут высказываться намного более свободно, чем мы. Но мы-то здесь, и то, что происходит в России, видим совершенно иначе. Им кажется, что реальность состоит из новостей, которые можно и нужно комментировать.

Взять, например, широко распространенное представление о том, что в России сажают за слово «война», называют войну «спецоперацией», а кто не называет сидит в тюрьме. Это не так. Я почти не слышу этого канцеляризма. Или миф о том, что все правозащитники и журналисты сидят либо уехали. На самом деле в России работают тысячи журналистов и правозащитников. Насколько я знаю, с начала полномасштабной войны не арестован ни один правозащитник.

Это не значит, что жизнь в России легкая, что нет давления и репрессий. Но если ты читаешь только «ОВД-инфо», «Медузу» и «Медиазону», может создаться впечатление, что против войны выступают единицы, а у всех остальных нет выбора. Но с другой стороны, так было всегда, задолго до войны и массовой эмиграции. Есть люди, которые работают на земле и предпочитают особо не светиться. А есть те, у кого специальность — светиться, быть спикерами.

— А как ты себе представляешь политику, активизм, правозащиту — без публичности? Весь смысл этой деятельности в том, чтоб о ней узнало как можно больше людей. Это самый эффективный инструмент, эффективнее ничего не придумано.

— Я тоже раньше так думала. Но как быть, если из страны уехали более или менее все публичные персоны? Остается совершенно другая категория людей, те, кто никогда раньше этого не делал. Во всех новых движениях спикеров практически нет, это другого типа структуры. Я думала, что так не бывает, но оказалось, что вполне можно обойтись без медийных лиц, смм-продвижения и все остального. Появляются новые формы солидарности и взаимопомощи, не связанные с публичностью. Оказывается, что анонимная информация, запущенная в интернет, может дойти до того же количества людей (или даже большего), что опубликованная в газете. В условиях, когда организации и СМИ постоянно меняют названия, а на смену структурам приходят сети без пассионариев и харизматиков, оказывается, что можно оценивать информацию и действия сами по себе, а не по персонам, которые их озвучивают.

— А люди понимают, что, продолжая сопротивление режиму в условиях отсутствия огласки, они рискуют стать не просто героями, а неизвестными героями? О том, что они делают, скорее всего, никто не узнает.

— Да, это осознанный выбор. У всех это по-разному, но лично я молчу не потому, что мне страшно, а потому что считаю, что не имею права говорить, у меня нет права на высказывание. Худшее, что можно сейчас придумать, это бесконечно говорить о том, как нам больно и трудно, хотя многие именно так и поступают. Это перетягивание одеяла на себя. Да, у каждого свои раны, но идет война, война несправедливая, неправедная, и внимание к жертвам с одной стороны, должно быть больше, чем внимание к жертвам с другой, ничего с этим не поделаешь. Много зависит от того, кто и когда говорит. Когда о бомбежках Дрездена во время Второй мировой пишут американцы или англичане, это нормально и правильно. Но когда про те же бомбежки говорят в Германии, это служит поводом для неонацистских маршей. Твои страдания могут стать аргументом пропаганды, это надо всегда учитывать. Единственное, что имеет смысл обсуждать в нашей ситуации — героизм, сопротивление. Все остальное — это просто разговор, снимающий с повестки войну.

— А в чем сопротивление? Остаться в России и сесть?

— Вот это как раз дискурс уехавших! Чуть ли не под каждым постом про Кара-Мурзу, Яшина, Навального, Ройзмана я читаю комментарии на тему «А почему же он не уехал?». Как будто не бывает осознанного выбора, как будто люди либо идиоты, либо бедные-несчастные жертвы обстоятельств, которые не могут уехать. Мы очень долго, годами, говорили про важность самосохранения, и забыли, что

Это про закрывание дыр: надо чтобы система работала, и тогда никаких подвигов не потребуется. Но вот настал момент, когда система не работает, а рисковать и брать на себя ответственность многие разучились.

— Можно и рискнуть, если есть хоть какие-то шансы. Но такое ощущение, что перед нами непрошибаемая стена. Лоб расшибешь, а толку никакого не будет.

— Мы с тобой не знаем, насколько она непрошибаемая, и не узнаем, если не пробовать. Я не призываю никого к героизму и самопожертвованию. В любом случае это личный выбор. Я только прошу не забирать у нас этот выбор, не решать за нас, как нам жить и что делать. И не обобщать, говоря, что если остался, значит, поддерживаешь войну. Это очень больно, поверь мне.

— То есть, те, кто кричит из эмиграции, что вы все обязаны уехать (я их сейчас не оправдываю), лишают тебя права на выбор, а российское государство оставляет тебе это право? Саша, мы не находимся в идеальной ситуации, где можно свободно выбирать. Ситуация вынужденная, это надо просто признать.

— Нет, не согласна. Во всех вынужденных ситуациях, самых ужасных, есть выбор. И всегда был, во время сталинских репрессий, во время войны. Выбор есть до того момента, пока ты дышишь. Даже если против тебя возбуждено дело, даже если пришла повестка. Я не знаю ни одного человека, который бы активно не хотел идти воевать, а его все равно отправили. Мы не знаем, что будет дальше, но пока это так: при сильном нежелании человек может избежать фронта.

— Хорошо, не сел в тюрьму, избежал призыва. Что дальше? Просто живешь?

— Я и в этом не вижу греха, если человек не делает подлостей. Но многие остаются, чтобы продолжать свое дело. Врач лечит, адвокат защищает. Ты не поверишь, в России до сих пор можно лечить больных и защищать обвиняемых. Люди собирают передачи в тюрьму, помогают беженцам, кто-то хранит архивы, кто-то собирает свидетельства. У каждого свое дело.

— Значит, мы зря уехали?

— Не значит.

Более того, я не вижу между нами антагонизма. Конфликт искусственно раздувается людьми, которые не уверены в своем выборе и добирают уверенности за чужой счет. Им кажется, что там, где они, там и правда. Уже невозможно высказаться на какую угодно тему, чтоб тебе сразу же не объяснили, что ты должен свалить. Тут же приходит комментарий: «А ты еще там?». У меня есть подруга, которая в какой-то момент сказала: «Я хорошо помню день, когда поняла, что больше не могу находиться в России, мне противно. Само нахождение там аморально». Понимаешь, находиться рядом со мной противно и аморально. Интересно, как они раньше находились рядом с нами.

— А в чем аморальность?

— Считается, что, оставаясь в России, ты неизбежно вынужден идти на компромиссы и рано или поздно перейдешь черту, отделяющую порядочного человека от подлеца.

— Но разве это не так? У меня есть друзья, которые много лет занимаются организацией концертов. Хорошие концерты, вполне себе либеральные, прогрессивные. И вот сейчас я вижу, как они организуют выступления z-музыкантов. Уверен, что не по своей воле, обстоятельства вынуждают. Но факт остается фактом, люди мутируют.

— Тут нет неизбежности. И это точно не вопрос того, где человек находится. Само по себе нахождение в данной точке не влияет на то, что ты делаешь. Влияют принципы, которых ты придерживаешься или перестаешь придерживаться. Пойти на позорный компромисс можно где угодно. Как и не пойти.

— Мне кажется, ты защищаешь сейчас моральную правоту абсолютного меньшинства. В любой ситуации есть честные героические люди, никто не спорит. Но речь именно об общем фоне, а он в России очень плохой.

— Ты сказал сейчас буквально следующее: вас мало, поэтому можно не принимать вас в расчет. Не думай большими числами. Думать большими числами можно, когда у тебя есть инструменты, чтоб их измерить. А мы знаем, что социология в условиях тоталитарного государства или не работает или работает очень криво. Глобальное обобщение ни к чему хорошему не приводит. В этом месте и возникает конфликт. Это как говорить, что в Советском Союзе не было сопротивления власти, хотя оно было всю дорогу, начиная с революции. Или что все немцы были фашистами. Проще всего сказать: да они все такие, и это заведомая неправда, какой бы плохой ситуация ни была. Важно ведь, не сколько нас, а кто мы и что мы делаем. Я сейчас тебя еще больше расстрою: нас мало по обе стороны границы. И не потому, что россияне такие плохие. Политически активных людей вообще мало, в любой стране, в любой популяции. Но именно поэтому на нас большая ответственность.