— «Война заглянет каждому в глаза». Звучит так, как будто от нее не уйти, она касается каждого. Но ведь уходят. Отворачиваются, смотрят в сторону, делают вид, что ничего не произошло.

— Да, идет второй год, и у меня такое противное чувство, что мы привыкли. Люди ведь действительно не могут жить в непрерывном стрессе, на пике переживаний, так можно сойти с ума. Кажется, что война где-то далеко и если мы не говорим о ней, то ее как бы нет. Я и сама такая. В прошлом феврале у меня всё холодело от ужаса, меня разрывало, но уже в конце марта я начала делать вечеринки, поэтические вечера, лекции. Было очень странно. Играл диджей, все сидели по углам в тихом ужасе. Потом был момент каких-то нервических танцев, люди заливали в себя водку, преувеличенно веселились. А минут через сорок — раз, и опять сели по углам, и каждый силуэт отражал ужас происходящего.

Но все-таки становилось легче. Обнимались, спорили о войне, читали антивоенную поэзию, и если бы не это, трудно было бы выдержать. Потому что идешь по Петербургу и просто физически чувствуешь, как вокруг сгущается мрак, как будто Фродо подходит к Мордору, такие же ощущения. Казалось, что всё кругом фашистское, все люди вокруг — враги.

Если бы я продолжала так жить, я попала бы в больничку в марте же. В начале войны у нас были переполнены психбольницы.

— А почему не уехать? Зачем себя гробить? Ты ведь так и поешь: «Отползай, уезжай». Иными словами, полный назад, спасайся кто может. Беги, Маша, беги…

— Я думала о бегстве. Выезжала в прошлом году в Армению, Грузию, Черногорию — там легче. А приезжаешь в Россию и как будто какие-то путы тебя окутывают, тебе говорят: «Нет, там не легче! Что ты там будешь делать? Ты там никому не нужна! Здесь ты тоже не нужна, но там-то ещё хуже будет!» Я понимаю, что эмиграция в такие моменты естественна, и тут не важно, какой позиции человек придерживался. Если он не ура-патриот, который ест детей, его естественное желание — убежать от этого ужаса. Но я вижу, что война продолжается, в нее будет вовлекаться всё больше государств. Она может настигнуть тебя в других странах. И есть ли тогда вообще смысл куда-то бежать, кроме как внутрь себя? Возможно, скоро у нас не будет выхода настолько, что мы будем пятиться, как животные, чтобы по миллиметру отдалять от себя этот ужас.

— Я не был в России больше года. Сильно все изменилось?

— Внешне нет. Такое впечатление, что всё норм. Я не вижу, что стало, например, меньше магазинов или услуг. Но цены пипец! Хожу сейчас выбираю обувь, и у меня волосы шевелятся, потому что качество ниже плинтуса, а цены — чугунный мост. Примета времени: появились магазины для бедных. Они и раньше были, но сейчас их гораздо больше: какие-то «Светофоры», «Чижики», магазины-склады, где нет прилавков, всё свалено в одну кучу.

— А люди?

— А люди ходят с шорами на глазах. Вместо того чтобы решать проблему, просто не говорят о ней. Периодически возникает гойда-тема:

— и это, конечно, их подбадривает нехило. Или просто: «Зачем вы постоянно ворошите этот вопрос? Не надо его ворошить!» Вот такие настроения. Хотя многие уже понимают, что что-то пошло не так.

— Каждый день читаю об отменах концертов, запретах, цензурных ограничениях. Тебя это как-то коснулось?

— Как и всех. Мне отказала площадка, с которой я постоянно сотрудничала. Более того, они почистили у себя на сайте все упоминания о группе «Барто», типа, нас там никогда не было. Есть места, в которых я хотела бы сыграть, но там играют Z-люди. И тут моральная дилемма, я пока не понимаю, как я ее буду решать. С одной стороны, я знаю, что ничего плохого не делаю, а с другой — выйти на ту же сцену… Пыталась несколько раз выступать со стихами — организаторы просят не читать ничего политического. На выставках — не выставлять ничего политического, потому что сразу же приходят менты.

— Причем интересно, что под словом «политика» они имеют в виду протест. Но если ты восхваляешь Путина, это ведь тоже политика. Слова в России стали означать не то, что они означают на самом деле.

— Так и есть. И эта постоянная необходимость переводить с русского на русский держит тебя в напряжении, не дает нормально работать.

— Русская независимая музыка прямой дорогой идет в подполье. Фактически она уже там. То и дело я слышу от знакомых музыкантов, что они играют исключительно без афиш, потому что если сделать афишу, концерт с вероятностью сто процентов накрывает полиция.

— Даже лекции и выставки так проходят. Везде по каналам распространения идёт приписка: «Никому не говорите адрес! Приводите только проверенных людей, не публикуйте в паблике никакой информации!» Есть закрытые комьюнити, в которые попасть не так просто.

— Но с другой стороны, это ведь хорошо — люди борются.

— Это национальный менталитет. Мы все, и те, кто за, и те, кто против, не привыкли жить по закону. Мы точно знаем, что как ни закручивай гайки, а лазеек все равно куча.

Всегда есть какие-то личности, готовые за деньги решать вопросы, поставлять чипы к ракетам, провозить санкционные продукты. Люди так и говорят: «Выжили в 90-е, а сейчас тем более выживем!».

— Ты как-то формулировала для себя, что произошло со страной?

— Мы потеряли предыдущую жизнь, все наши планы разрушены. Теперь у нас всегда будет «до войны» и «после».

— И что после?

— Никто не знает. Нас все время разворачивают назад: «Славное прошлое — вот чем важно жить! Давайте туда, к печенегам, к половцам!» Меня прямо трясёт от таких вещей, от этого ретро, от мертвечины. Нас закатывают в асфальт несколькими слоями, чтобы ничего живое не пробивалось. Но оно все равно пробьется, неизбежно, другое дело, доживем ли мы до этого времени